Value attitudes of the Russian nobility in the late 18th - middle 19th centuries: gender aspect

Full Text

Изучение истории повседневности – достаточно молодое явление в исторической науке. Развитие данного направления было связано с распространением интереса к привычному, повторяющемуся, обыденному – то есть всему тому, что прежде не привлекало внимания историков и ввиду этого не становилось предметом специального научного изучения. В российской исторической науке развитие подобной проблематики стало возможно лишь в 1990-е гг. Изучение структур дворянской повседневности на материалах истории России в гендерном ключе было актуализировано Н.Л. Пушкарёвой [1], А.В. Беловой [2] и др., однако проблема ценностных установок и их влияния на повседневную жизнь российских дворян и дворянок конца XVIII – первой половины XIX в. требует отдельного изучения, ведь представления о нормах, связанных с отношениями мужнины и женщины в российской дворянской культуре, у современного человека зачастую сформированы произведениями русской классической литературы. «Мужская» классическая литература, безусловно, важна для понимания и мужской, и женской повседневности в данный период, но не менее важно изучить также и «женский» взгляд, чтобы наше представление о прошлом было более полным и комплексным.

К исследованию были привлечены как мужские, так и женские литературные произведения конца XVIII – середины XIX в., сочинения назидательного содержания (сборники моральных и этикетных правил, нравоучительная литература), а также многочисленные источники личного происхождения – опубликованные и архивные. Для обозначенной проблематики воспоминания, записки, дневники и письма являются одними из наиболее информативных источников (несмотря на то, что порой у исследователей возникают сомнения в их полной достоверности [3, с. 5–6]), ведь при изучении ценностных установок оказывается важным не столько точное и достоверное описание каких-либо фактов или событий, сколько переживания и чувства авторов, а также система ценностей и представлений, вписываемая ими в текст, как правило, непроизвольно.

В первую очередь стоит отметить существовавшие в конце XVIII – середине XIX в. сугубо дискурсивные различия в «мужских» и «женских» источниках. С приходом в моду сентиментализма в 1790-е гг. мужчины начинают смело выражать свои чувства, заимствуя слог из французских романов, появляется тяга к выражению разнообразных «чувствований». Женщины же по-прежнему «демонстрируют скованность, самоограничение, погружённость в себя и значительно большую приверженность традиционным устоям» [1, с. 64–65], то есть различия мужского и женского поведения охватывают не только содержательный, но и дискурсивный уровень анализируемых источников.

Ведя речь о повседневной жизни, стоящей за вышеуказанными речевыми практиками, в первую очередь следует сказать о воспитании. Российский дворянин конца XVIII – середины XIX в. ни в каком возрасте не имел недостатка в общении с лицами противоположного пола – начиная с няни и кормилицы и заканчивая крепостными всех возрастов; с точностью сказать невозможно, существовала ли в дворянских семьях сколько-нибудь жёсткая система цензурных запретов и ограничений чтения для мальчиков и, если да, то насколько повсеместной она была. А.С. Пушкин в своих «Опровержениях на критики» заявляет, что «публика не 15-летняя девица и не 13-летний мальчик» [4, с. 342], явно подразумевая, что для данных категорий литература должна быть «пристойной» – это позволяет говорить о некой исключённости мальчиков – наряду с девочками – из доступного «взрослым» дискурса сексуальности. Однако тот же Пушкин упоминает, что в Лицее он «читал охотно Апулея, // а Цицерона не читал» [5, с. 314], что позволяет говорить об известной условности подобных запретов.

С женским же половым воспитанием дело обстояло иначе. Это находит многочисленные подтверждения в женских эго-документах: «рядом с залой находится библиотека, и там на всех столах и диванах валяются соблазнительные томики иностранных романов или книжки русских журналов. Мне строго-настрого запрещено касаться их, так как гувернантка моя очень разборчива насчет дозволенного для меня чтения» [6]; «мы <…> окружали всю ночь горевший ночник, чтоб прочитать запрещенную книгу (романы нам не позволялись)» [7]. На основе этого можно сделать вывод, что подобного рода «гендерная цензура» была общим местом в системе женского дворянского воспитания, а пушкинский образ «барышни уездной» «С печальной думаю в очах, // С французской книжкою в руках» [5, с. 250] отражает, скорее, стереотипный «мужской взгляд» на женскую повседневность, а не реальную ситуацию. Также представления «об опасности "неразборчивого" чтения для барышень» конца XVIII – первой половины XIX в. были аккумулированы в назидательной литературе, в частности – писательницей-моралисткой мадам де Жанлис, весьма популярной в России, в произведении «Гортензия, или Жертва романов и путешествий» [8], что могло дополнительно способствовать распространению представлений о вреде подобного рода «просвещения» среди самих юных представительниц дворянского сословия.

Кроме того, совершенно по-разному у дворянских юношей и барышень обстояли дела с доступом к общению с противоположным полом. По-видимому, какие-либо контакты с мужчинами, не являвшимися родственниками девочки-дворянки, были фактически исключены либо осуществлялись под бдительным контролем и надзором со стороны «старших». В целом, женские жизненные практики регламентируются в гораздо большей степени, чем мужские – и в особенности это распространяется на незамужних представительниц российского дворянства.

По сути, дозволенным какое-либо общение с противоположным полом для дворянской девушки становилось лишь тогда, когда её официально начинали «вывозить» в свет. Данное событие имело большое значение как для самой юной дворянки, так и для всей её семьи [9, л. 1 об.], оно тщательно планировалось заранее [9, л. 2] и вовлекало широкий круг родственников [9, л. 2], в особенности тех, которые имели связи в «лучшем обществе» [10, с. 208–209]. Это обусловлено тем, что подобные «вывозы в свет» служили матримониальным целям, а вступление в брак представлялось для дворянки важнейшим событием в жизни, делившим её на «до» и «после». Весьма важным событием замужество барышни было и для всей её семьи, ведь сделав «удачную партию», дочь могла улучшить материальное положение или статус родителей, вдобавок, удачное замужество девушки благотворно влияло на имидж семьи.

Причиной подобных «строгостей» в отношении незамужних представительниц дворянского сословия являлась система представлений о «чести» как одна из ключевых составляющих дворянского этоса. Она, безусловно, была связана с теми отличиями в воспитании и поведении, о которых шла речь ранее и имела существенную гендерную специфику. Так, «если этические требования, предъявляемые в дворянском сообществе мужчине, были сконцентрированы вокруг его личностных качеств, таких как смелость, правдивость, учтивость, самообладание, верность слову и т.д., то представления о «чести» женщины развивались почти исключительно вокруг её «целомудренности», следовательно, приобретали совершенно иное смысловое наполнение. Ключевое место в данном дискурсе отводилось понятиям «непорочности», «невинности», то есть «способности» женщины воздерживаться от сексуальных контактов» [11, с. 78].

Безусловно, требования сохранения невестой девственности до вступления в брак не являются специфической чертой российской дворянской культуры, будучи универсальными как для всех новоевропейских обществ, так и для разных сословий царской России. В связи с этим важно подчеркнуть и специфику данных систем табу, характеризующих элитарную и народную культуры конца XVIII – середины XIX в., связанную с соответствующим размежеванием поведенческих норм в результате заимствования российским дворянством западных ценностей. Так, в крестьянской среде, где у представителей обоих полов господствовал «природный натурализм» [12, с. 57] в отношении к сексу, понятие «почестности» [13] девушки трактовалось буквально, то есть факт сохранения «невинности», девственности имел, в первую очередь, сугубо физиологический смысл (что, в частности, подтверждается символикой народной свадебной обрядности).

В дворянском же обществе концепт «девичьей чести» приобретает несколько иное, «символическое» значение, причём, если в крестьянской среде строгость запретов на добрачные связи и соответствующее поведение как юношей, так и девушек на протяжении XIX в. заметно ослабевает, то у дворянства подобные тенденции далеко не так сильны, более того, тексты конца XVIII – первой половины XIX в. демонстрируют обратный процесс: на уровне дискурсивных практик наблюдается даже некоторое ужесточение морально-нравственных норм [11, с. 78–79]. Безусловно, следует учитывать, что, возможно, подобная эволюция представлений происходила лишь «на бумаге», будучи связанной с гнётом государственной цензуры, особенно усилившимся как раз во второй четверти XIX в.

Можно сказать, что в контексте дворянской системы представлений о «девичьей чести» оказывался значимым не столько сам факт «прелюбодеяния», сколько обширный ряд действий девушки (или, что бывало чаще, – действий в отношении неё), устойчиво связанных в сознании представителей дворянской культуры с угрозой для «чести», «бесчестием» и, соответственно, маркируемых как недопустимые в рамках «нормального», социально поощряемого поведения барышни [11, с. 78]. Разумеется, это не означает, что на «недозволенные» половые связи дворянки (а таковыми для незамужних «девиц» признавались любые половые связи) закрывали глаза, но высокий уровень символизма, свойственный куртуазному дворянскому обществу, приковывал внимание к иному, более эвфемистическому пониманию категорий «чести» и «бесчестия».

Подтверждением этого могут служить отношения Алексея Николаевича Вульфа и его кузины Лизы, в результате которых девушка считает себя «полностью отдавшейся» любовнику, хотя с физиологической точки зрения это не так [14]. Отчасти подобное поведение незамужней девушки следует объяснить и её полной сексуальной непросвещённостью, ведь, невзирая на то, что «смолоду» от неё требуют строго «блюсти себя», никого из взрослых не заботит, что она не имеет представления, от чего именно её предостерегают и что вменяют ей в обязанность (напротив, малейший доступ к информации о телесности, особенностях физиологии и сексуальном поведении и др. [11, с. 79] в процессе женского воспитания, как правило, полностью блокируется); поэтому, очевидно, любой физический контакт с мужчиной, выходящий за рамки «скромных» представлений юной дворянки (а в них, очевидно, входит немногое: лишь «свидания», «поцелуи» [15, с. 254]) сразу представляется ей «потерей чести» в буквальном и символическом смыслах.

Очевидно тем не менее, что приведённые выше «практики» для «благородной девицы» были скорее исключением, нежели правилом, ведь в процессе воспитания её поведение ставилось под максимально всесторонний контроль [11, с. 80]. К примеру, мать мемуаристки Е.Н. Водовозовой по пути домой в имение своего отца по окончании института на станции «в первый раз в жизни с посторонним мужчиною разговаривала» [16], ведь институткам не только по отдельности, но даже всем классом запрещалось находиться наедине с учителем, то есть заходить в учебный класс без классной дамы, специально приставленной следить за поведением и моральным обликом девиц во время уроков.

Известные послабления делались для девушки уже «просватанной», то есть официально считавшейся невестой. В таком случае её могли даже оставлять наедине с женихом (обычно же все коммуникации незамужней дворянки осуществлялись в присутствии третьих лиц), иногда даже «они целовались и делали все то, что бы она долженствовала делать только с мужем» [17, с. 92] – и именно поэтому последующий отказ жениться или расторжение помолвки женихом без видимых на то причин наносили существенный удар не только по чувствам девушки, но и по её репутации. Здесь важно отметить, что самостоятельно реабилитироваться в глазах общественности, равно как и повлиять каким-либо образом на ситуацию, барышня не могла. В этом случае «восстановление» её «чести» находилось в руках кого-то из её близких (разумеется, мужчин), кто определяет «тяжесть» нанесённого оскорбления и «нивелирует» его посредством дуэли [11, с. 80]. Характерным примером этого может случить нашумевшая в 1825 г. дуэль К.П. Чернова, защищавшего «честь» сестры, с В.Д. Новосильцевым, сделавшим ей предложение, но не спешившим жениться из-за несогласия на брак своей матери [18].

Разумеется, от скандальных ситуаций не были ограждены и замужние дворянки, но следует отметить наличие некой специфики: демонстративное «ухаживание» за замужней, уже «отданной другому» женщиной, как правило, не являлось самоцелью (для социально одобряемых, «легитимных» практик флирта существовал строго определённый этикет, адюльтер же ни одна из сторон афишировать, безусловно, не спешила), а преследовало цель «свести счёты» [11, с. 80] с её мужем. Следовательно, в данной ситуации женщина лишь исполняет роль некоего «средства» регулирования отношений между мужчинами, и чьё-либо «ненормативное» внимание к ней, не вызвавшее даже, возможно, никакой ответной реакции, влияет уже не столько на её собственную «честь», сколько на «честь» её мужа: ему в сложившейся ситуации предстоит определить «тяжесть нанесённой обиды» [19, с. 165] и принять решение о дуэли. В связи с этим, изучение поводов дуэлей «за честь женщины», которые, на первый взгляд, могли бы дать исключительно ценную информацию о критериях женской «чести», зачастую обращает нас к плоскости сугубо мужских взаимоотношений, ведь обвинения в «оскорблении» женщины или, напротив, в «ношении рогов» были беспроигрышным способом «придраться без всякой причины» [20] и составляли «минутное дело, подтвержденное на другой день письменным вызовом» [20].

Но очевидно, что под наиболее строгие нормы сексуального поведения попадали юные дворянки – барышни, ещё не входившие в категорию «невест»: они не «вывозились» на балы, а следовательно, были лишены возможности участвовать в таких «легитимных» сексуальных практиках, как мода, танцы и флирт (являвшихся, по большому счёту, единственно доступными для женщины вне брака). Можно сказать, что у них в большинстве случаев даже не было возможности как-либо «распорядиться» своей «честью» ввиду постоянного контроля со стороны «взрослых»; их «честь» фактически «отчуждена» от их тел: её контролируют и за неё несут ответственность родственники и/или воспитатели. В этом дворянская культурная традиция имела сходство с крестьянской: в народной свадебной обрядности существовал ряд обычаев, суть которых сводилась к тому, что жених или его родня благодарили родителей невесты, если та оказывалась «честной», и, наоборот, порицали и позорили, если она оказывалась «нечестной» [13, с. 124]. То есть родители выступают в качестве неких «гарантов» и «хранителей» «чести» дочери – символической и буквальной, – и в глазах общества именно они несут за неё ответственность.

Очевидно, рассматриваемая система запретов и предписаний, направленных, в первую очередь, на контроль и нормализацию женской сексуальности, была достаточно универсальной и фактически неизменной на протяжении всего рассматриваемого периода, степень же следования данным требованиям могла быть неодинаковой. В частности, она могла зависеть от социальной среды, то есть конкретного повседневного окружения той или иной представительницы дворянского сословия, круга её общения, ведь нормы поведения в «большом свете» и в провинциальном дворянском кругу серьёзно отличались.

Так, в высшем свете «вновь прибывшие» молодые особы становились «предметами бесжалостного внимания» [21] в свете («все кинули на неё испытующий взгляд; даже старые сановники…удостоили её мгновенным одобрительным осмотром» [17, с. 243]), и при отсутствии соответствующих навыков использование данной «привилегии» оказывалось достаточно затруднительным. К этому следует добавить по-прежнему довлевший над девушкой контроль со стороны семьи: «батюшка продолжал быть со мною строг… Если мне случалось танцевать с кем-нибудь два раза, то он жестоко бранил маменьку, зачем она допускала это, и мне было горько, и я плакала. Ни один бал не проходил, чтобы мне батюшка не сделал сцены или на бале, или после бала» [22]. Как видим, в ситуации такого жесткого «двойного контроля» возможности реализации своей сексуальности для дворянской девушки оставались также весьма ограничены, и её положение после первого «взрослого» бала существенно не изменялось.

Но в то же время нельзя забывать, что основным смыслом «вывозов» девушки в свет было её замужество, в связи с чем некоторые послабления для неё, разумеется, делаются. Так, очевидно, нормой считался регламентированный флирт молодых людей в публичном пространстве, осуществлявшийся, в первую очередь, через танцы, бывшие всеобщей социально поощряемой формой времяпровождения дворянства, в особенности дворянской молодёжи [19, с. 91]. Для нас танцы интересны тем что, при всеобъемлющем и массовом своём распространении, они представляют собой единственную в своём роде «легитимную» практику близкого тактильного контакта между мужчиной и женщиной: «молодая особа, легко одетая, бросается в руки молодого человека, который её прижимает к своей груди, который её увлекает с такой стремительностью, что сердце её невольно начинает стучать, а голова идет кругом! Вот что такое этот вальс!» [23]. Очевидно, танцы, а особенно столь критикуемый за свою сексуальность вальс, были очень важной составляющей сексуального поведения российской дворянки, являя собой некую «компенсацию» полной непросвещённости и барышни. Исходя из источников, вальс являлся излюбленным танцем дворянской молодёжи, и ждали его всегда с нетерпением [24, л. 2].

Очевидно, не меньшую свободу для «приватного» общения в рамках публичных «веселостей» давали и следующие практики: «Зоя сидела возле Веры Яковлевны, князь стоял за нею, прислонясь к колонне… Они говорили и говорили, не замечая, как из всех углов посматривали на них зоркие глаза цензоров в чепцах и шалях» [25]; «кое-где мужчина, проходя за диванами, останавливался позади девицы и, наклонясь, шептал ей, вероятно, что-нибудь очень приятное, потому что улыбка вдруг расцветала на устах девушки, и, глядя на неё, маменька самодовольно поправляла свой чепец» [21]. Известная «вольность» подобного общения молодых людей при этом нивелировалась контролем, осуществлявшимся социумом («цензорами в чепцах и шалях») через два основных механизма: общепринятые правила светского поведения и общественное мнение.

Однако даже легитимизированные подобным образом практики флирта, вовлекающие девушку-дворянку, могли восприниматься по-разному её семьёй. Ключевым фактором дозволения или запрета «флирта» становилась «приемлемость» того или иного мужчины в качестве жениха, ведь расширение границ дозволенного в отношениях молодых людей становилось возможно лишь после помолвки, когда они официально получали статус отношений жениха и невесты (что для девушки могло быть возможно только с мужчиной, представляющим «блестящую партию» и потому «способным сделать её счастие» [26, с. 93] – по мнению семьи, разумеется).

Если же брак оказывался невозможным или нежелательным, молодым людям, которые всё равно виделись на светских мероприятиях, не позволяли общаться и танцевать вместе: «Вера Яковлевна объявила Зое, что запрещает ей не только танцевать, но и видаться с князем и даже думать о нём» [25]; «князь танцевал очень мало, был печален, стоял поодаль… между тем как она, невольница, выплясывала посреди залы кадриль с советником, летя и взорами и душою к другому. Лишь только под конец бала <…> князь не выдержал; он завладел Зоею в глазах советника и… увел её на другой конец залы. И как он был нежен, как был любезен во всю мазурку! Как много говорили глаза его! Все это заметили, так что Вера Яковлевна притворилась больною и увезла Зою из мазурки, бросив на князя взор раздраженной Юноны» [25].

Таким образом, для дворянской девушки флирт, подчинённый матримониальным соображениям часто имел мало общего с любовными переживаниями, как и сам брак, по-прежнему заключающийся по экономическим и социальным мотивам. Причём подобный разрыв между понятиями любви и брака у женщины имел место практически всегда, а браки «по склонности», как правило, были возможны только при так называемом «умыкании» невесты.

Так или иначе, спустя некоторое время после выхода в свет дворянская девушка выдаётся замуж. Формально это событие лишь меняло источник власти, довлевшей над ней, однако в действительности, как уже упоминалось, вступление в брак давало ей ряд значимых преимуществ перед незамужними представительницами дворянского сословия. В первую очередь, она получает доступ к более обширной информации сексуального характера, которая была для неё под запретом до этих пор – в значительной мере за счёт личного сексуального опыта. Не менее важно, что она, наконец, выходит «из-под прицела родителей и прочих блюстителей нравов» [1, с. 280] – тех лиц, которые были заинтересованы в сохранении ею морального облика и потому всячески ограничивали её – как на уровне цензуры, так и на уровне практик.

Разумеется, отныне таким, лично заинтересованным в «чести» дворянки лицом становится её муж, однако, если речь идёт о «светской» супружеской паре, молодой женщине не только было позволительно, но и желательно вести светскую жизнь, что предполагает известную долю свободы и самостоятельности от мужа. В высшем обществе была принята некая «игривость», своего рода «лёгкий флирт», осуществляемый всеми женщинами и всеми мужчинами по отношению друг к другу. Такой «светский» флирт считался не только допустимым: он был признаком хорошего тона, но, разумеется, в чётко очерченных рамках, ограниченных для обоих полов. Так, более опытная губернаторша между делом замечает Николаю Ростову, что он «слишком» ухаживает за «за той, за белокурой» для человека, который собирается жениться на княжне Болконской [27].

Итак, ценностные установки в российском дворянском обществе были совершенно различны для женщины и мужчины – они как бы осмысляются в разных категориях, в разных плоскостях. Это определяло разницу в воспитании и границах «дозволенного», которые для мужчины были значительно шире, чем для женщины. Это формировало у них, соответственно, две различные модели поведения. Особенно жёсткому контролю и надзору подвергались незамужние представительницы дворянского сословия. Совершенно иначе, чем у дворянских юношей, у них обстояли дела с доступом к информации о межполовом общении и, собственно, к общению с противоположным полом. Это было связано с категорией «чести», также имевшей существенную гендерную специфику. Если для мужчины «честь» – это его качества и заслуги (иногда, возможно, и любовные победы, донжуанство в кругу друзей, но ни в одном из нравоучительных сборников понятие мужской чести не трактовалось как тема верности избраннице, скорее, наоборот), а для женщины «честь» подразумевала под собой умение контролировать собственную сексуальность, соблюдая «целомудрие» до брака и верность супругу в браке. При этом, система запретов и ограничений, безусловно, распространялась и на мужчин (одним из важнейших «регуляторов» их нормативного поведения служил институт дуэли), однако, если для мужчины модель социально одобряемого поведения была неизменной на протяжении жизни, то для женщины ключевым событием, менявшим не только её социальный статус, но и границы дозволенного было вступление в брак. После сватовства, а затем замужества всесторонний контроль за поведением дворянки ослабевал, однако ценностные установки, оставаясь неизменными, определяли жёсткую систему внутренних запретов и самоограничений.

About the authors

Olga Igorevna Lisitsyna

Author for correspondence.
Email: olglisitsyna@yandex.ru

candidate of historical sciences, associate professor of Universal History Department

References

Supplementary files