Fortification in the South-Eastern part of European Russia at the end of the XVI - beginning of the XVII centuries

Full Text

В последние десятилетия XVI – начале XVII в. московское правительство приступило к интенсивному освоению плодородной лесостепи Европейского Юга и Юго-Востока. В извечной борьбе «земледельческого леса» и «кочевой степи», по образному выражению С.М. Соловьева, начинает побеждать «лес» [1, с. 45]. Для того чтобы освоить эту, проецируя слова И.С. Пересветова на всю лесостепную зону Европейской России, «подрайскую землицу» [2, с. 427], следовало построить города-крепости и засечные линии, обеспечить безопасность труда земледельца, дать ему возможность заселить новые территории.

Неудачное завершение Ливонской войны, воцарение Федора Иоанновича и утверждение правительства Бориса Годунова – Андрея Щелкалова привели к изменениям в государственной политике на южных, юго-восточных и восточных рубежах страны. Особое внимание было уделено укреплению безопасности на этих направлениях, расширению пояса пограничных крепостей с последующим хозяйственным освоением пространства Поля.

В сохранившихся законодательных актах практически не удается обнаружить основные направления новой политики. Но поворот в ней был замечен и в обобщенном виде изложен в ряде нарративных, прежде всего летописных, источников. Историки широко используют данные, приводимые составителями «Пискаревского летописца» [3, с. 195], «Нового летописца» [4, с. 34, 36, 43, 45–46] и ряда других аналогичных источников [5, с. 69–70, 104; 6, с. 98; 7, с. 244; 8, с. 230–231].

Одним из важнейших направлений в этом колонизационном процессе было юго-восточное. Правительство осознавало особую значимость волжского судоходного пути и всей территории между Волгой и Яиком (р. Урал), вплоть до северного побережья Каспийского моря и восточного Предкавказья. Разместив военные гарнизоны только в Казанском крае и Астрахани, Москва не имела возможности контролировать все, казалось бы, уже присоединенное пространство. «Плавные рати» и «летовавшие» в «опасных» местах отряды стрельцов и казаков не могли закрепить среднюю и нижнюю Волгу, сделать ее безопасной для судоходства и промыслового рыболовства.

Идея строительства городов-крепостей по Волге между Казанью и Астраханью появилась еще в середине 1550-х гг., сразу же после присоединения Астраханского ханства [9, с. 30–35], но для ее окончательной реализации потребовалось несколько десятков лет. Судя по материалам «Ногайских дел», хранящихся в Российском государственном архиве древних актов и частично опубликованных П.П. Пекарским, только после завершения Ливонской войны правительство в 1584–1585 гг. разработало проект глубокого охвата ногайских летних кочевий 4 городами-крепостями: на Увеке (рядом с совр. Саратовом), в Самарском урочище, на притоке Камы – Белой и на впадающей в нее р. Уфе [10, с. 8–9, 18–21, 24]. В 1586 г. были построены лишь Самара и Уфа. Затем этот «проект» расширили и несколько скорректировали. Было принято решение защитить прежде всего ближние подступы к Астрахани как по Волге, так и по северному побережью Каспия. В 1589 г. основали Царицын, а в 1590 г. – Саратов. Руководил возведением всех трех волжских крепостей князь Г.О. Засекин [11, с. 73–96, 109–122]. В конце 1590-х гг. предполагалось построить на Волге еще один город, о чем свидетельствуют запись в делах Посольского приказа: «Чертеж Черново Яру, что меж Астарахани и Царицына при царе Борисе хотели на Волге ставити город для промыслу над воровскими казаки» [12, с. 414]. Несомненно, что закрепление России на Европейском Юго-Востоке после завершения Ливонской войны было более масштабным. Достаточно вспомнить сооружение ряда городков во главе с Терками на Тереке, а также первые попытки в середине 1590-х гг. закрепления за Россией низовьев Яика, когда в 1595 г. по просьбе ногайских мурз в устье реки был поставлен деревянный городок, срубы для которого заготовили в районе Тетюшей. Правда, просуществовал он недолго и вскоре был снесен [13, с. 493–494, 504; 14; 15, с. 190]. Таким образом, именно в конце XVI столетия в Москве сложился план окончательного закрепления Северного Прикаспия и волжского пути за Россией.

О том, как стремительно, в течение нескольких недель, строились основные оборонительные сооружения каждого из таких городов, не однажды писали исследователи [16, с. 120; 17, с. 151]. Мы не будем специально останавливаться на этом вопросе. Здесь же рассмотрим их градостроительные особенности и специфику складывания жителей в конце XVI – начале XVII в., то есть в тот период, когда они фактически являлись крепостями с исключительно военизированным населением. При этом в административно-государственном делопроизводстве и в бытовой лексике изучаемого периода их традиционно именовали «городами».

Трудности в изучении начального периода существования Самары, Царицына и Саратова состоят, прежде всего, в том, что документов по их истории практически не сохранилось. Очевидно, что все они возводились по типовым проектам, создаваемым в Разрядном приказе. Изучение начального облика этих городов-крепостей осложняется еще и тем, что Саратов и Царицын были сожжены в годы Смуты и заново отстроены в середине 1610-х гг. К тому же их перенесли на другие места. Все это радикально изменило градостроительный облик и фортификационные особенности.

И все же фрагментарные данные о том, что они собой представляли в конце XVI – начале XVII в., введены в научный оборот. Об этом дают представление материалы русских и иностранных посольств, описания путешественников, актовые материалы и т.д. Очевидно, что через несколько лет после основания гарнизоны, состоявшие из годовальщиков, были заменены поселенными на постоянной основе служилыми людьми по прибору и отечеству. Воеводы и другие начальные люди расселялись в кремле-детинце, а большинство с семьями в слободах, защищенных острогом.

Можно предположить, что острожные укрепления возводились только после того, когда складывался постоянный гарнизон крепости из служилых людей по прибору и отечеству. Их дома и дворовые строения в слободах необходимо было защитить дополнительной системой обороны. Так, в описании штурма Царицына войсками Шереметева осенью 1607 г. говорилось: «… город и острог взяли и государевых изменников Царицынских людей и их жон и детей побили и поимали…» [18, с. 171]. Несомненно, что здесь речь шла о служилых людях города и их семьях, а не о посадских жителях.

По сути, Самара, Саратов и Царицын вплоть до завершения Смутного времени являлись военными поселениями, хотя, возможно, небольшие группы посадского населения возникали в них уже в конце XVI – начале XVII в. Очевидно также, что в волжских городах оставалось зимовать какое-то количество работных людей, не успевших вернуться домой после завершения навигации, рыбных и других промыслов [19, с. 417–424].

Проплывавшие по Волге в 1599 г. Хуан Персидский (Орудж-бек Баят) и в 1603 г. С. Какаш и Г. Тектандер оставили в своих записках только перечень этих городов без какого-либо описания их [20, с. 30]. Монахи-кармелиты, спускавшиеся от Казани к Астрахани летом 1606 г., отметили, что ниже устья Камы по всей реке «только время от времени можно было встретить несколько жалких поселений, жителями которых являлись в основном солдаты да приговоренные к ссылке». Таковыми им показались Самара, Саратов и Царицын. Вынужденные провести зиму 1606–1607 гг. в Царицыне, путешественники на себе ощутили все сложности жизни в одном из подобных «жалких поселений» и дали ему весьма красочную негативную характеристику: «Царицын был тогда малозначительным городом… В нем насчитывалось немного более сотни домов. Была там однако крепость, но она… казалась более пригодной содержать мародеров, чем оказывать сопротивление корпусу регулярных войск» [21, с. 117–118]. Сами монахи смогли устроиться на одном из дворов «в остроге». То же самое можно говорить и о Саратове зимой 1606–1607 гг., когда иранского посла и «дворян шаховых» местный воевода Г.Ф. Елизаров поселил «в остроге на лутчих дворех» [22, с. 117].

В источниках рассматриваемого периода содержится крайне мало сведений и составе населения новых городов. В переписке, связанной с размещением иранского и русского посольств в Саратове при том же воеводе Елизарове, упоминаются дети боярские, стрельцы, «жилецкие люди» и «немцы» (?) [22, с. 61, 120]. В «Дневнике» Яна Сапеги содержится свидетельство о присяге в 1609 г. Лжедмитрию II саратовских детей боярских, посадских людей и «саратовского уездного мира» [23, с. 94–97; 24, с. 238]. Несомненно, что при составлении перечня присягавших саратовцев был использован стереотипный оборот речи. Общеизвестно, что Саратов в XVII – начале XVIII в. не имел своего уезда. Непонятно, почему среди присягавших не упомянуты приборные люди, составлявшие основное население крепости. Наконец, в городе не проживала сколько-нибудь значимая группа посадских людей. Нельзя не согласиться с сомнениями, высказанными по поводу этого текста А.А. Гераклитовым и другими исследователями [25, с. 195–196].

Воевода Д.П. Лопата-Пожарский в 1614 г. также не увидел в Самаре посадских людей. Приведем его слова о тех, кто жил в городе и каково было их положение: «В Самарском служилые люди и всякие ружники и оброчники бедны и голодны» [26, с. 420, 423, 426–428]. К оброчникам воевода, очевидно, относил людей, занимавшихся различными промыслами и зазимовавшими в Самаре. Несомненно, что Самара, Царицын и Саратов практически не имели посадской общины. И.О. Тюменцев совершенно определенно считает, что лежащий ниже по Волге Царицын был в это время «чисто военным поселением» [27, с. 141]. То же самое мы можем сказать по поводу Самары и Саратова.

Служилые люди и члены их семей таких «военных поселений» жили в основном за счет денежного и хлебного жалованья. Составлявшие основу гарнизонов волжских городов стрельцы, пушкари и другие приборные люди, как могли, пытались поправить свое материальное положение. Но времени и сил на дополнительные промыслы в первый, самый сложный период их пребывания в пограничных городах-крепостях, не хватало. Так, осенью 1586 г. самарские приборные люди не смогли обеспечить сопровождение каравана судов по Волге, потому что «ставили на Самаре город и живучи проелись и запасу у них не стало» [28, ф. 127, оп. 1, д. 13, 1586 г., л. 65–66].

Нередко в волжских городах оставались зимовать посольские и купеческие караваны, не успевшие дойти до Астрахани или Казани до начала ледостава. Такое, например, случилось в только что построенной Самаре зимой 1586–1587 гг. [29, ф. 127, оп. 1, д. 1, 1587 г., л. 5; 30, с. 858–859]. Наиболее красочную картину подобной зимовки дают материалы по Саратову в 1600–1601 гг. Население города оказалось в крайне сложной ситуации, пытаясь прокормить казанских стрельцов, сопровождавших караван, русских и иранских послов, а также купцов, общей численностью около 200 чел. Суда с провиантом, на которых они плыли, затонули за несколько верст до города. Все заботы об обеспечении продовольствием потерпевших бедствие людей легла на плечи городских властей. В распоряжении воеводы Г.Ф. Елизарова были определенные денежные средства, а также запасы ржаной муки и овсяной крупы в государевых житницах. У «немцев» (?), стрельцов и «у всяких жилецких людей» на подворьях имелись коровы, быки, козы и куры. Выполняя поручение из Москвы, в съезжей избе составили особую перепись скота и птицы по дворам саратовских жителей. Странно, что в ней совсем не был указаны овцы (бараны) и свиньи. Воевода сообщал, что к февралю в городе осталось в наличии 150 коз и 300 кур (по данным из других источников насчитывалось около 1000) [22, с. 117–119, 129–132]. В достатке была лишь волжская рыба, а в урочища под Саратовом были разосланы стрельцы-«камышники» охотиться на лосей. Не хватало меду, но в городском кабаке варили пиво, которое также отправляли послам и их людям [22, с. 114–143]. Таковой представляется обеспеченность жителей маленького пограничного города скотом и птицей.

События Смутного времени привели волжские города в совершенное разорение. Из них сохранилась только одна Самара, но и та в совершенно плачевном состоянии. Указанный выше воевода Д.П. Лопата-Пожарский сообщал в Москву зимой 1614 г., что в Самаре не осталось запасов хлеба, приборные люди и их семьи ниществуют: «… А для осадново времени, государь, сомарским всяким людям сидети будет нечим: в твоих государевых житницах хлебных запасов для осадново времени нет; а многия, государь, стрельцы нужны (бедны – Э.Д.), и стрелетцкие жены и дети по миру ходят. А служилые, государь, люди топеря з голоду розно не брядут: держит их зимней путь; а на весну, государь удержати их з голоду будет не мочно, разбредутца розно…» [22, с. 229–230]. Ситуация усугублялась еще и тем, что в городе оказались стрельцы из разоренного Саратова. По данным окладной книги 1612/13 г., в Самаре помимо «своих» 50 конных и 250 пеших стрельцов находилось еще 75 конных и 205 пеших саратовских [22, с. 241]. Как удалось расселить и прокормить такое количество служилых людей, непонятно. По словам того же воеводы, самарские и саратовские стрельцы «… бедны и наги, ходят в серых зипунах, а саратовские, государь, стрельцы разорены. А самарских, государь, конных стрельцов только пятьдесят человек; а саратовские, государь, стрельцы конные пеши; а сукон, государь, в Самарском нет, окромя денег, что в твоей государеве казне». Кстати, как и впредь в Саратове в Самаре не осталось «… яловиц и баранов и курят» [22, с. 220]. Очевидно, что Лопата-Пожарский не слишком преувеличил бедственное положение городских жителей.

После завершения Смуты из 3-х волжских городов лишь одна Самара сохранила своей первоначальный градостроительный облик. Уникальность состоит в том, что длительное время ее крепость-детинец практически не менялся. Самарский кремль сохранил свои основные конструктивные особенности вплоть до начала XVIII в. Только в 1703 г. он вместе с частью посада и слобод практически полностью выгорел и его решили не восстанавливать. Новая земляная крепость была выстроена примерно в 200 м восточнее старой, за пределами основной обжитой территории Самары [31, с. 147–167].

С середины второго десятилетия XVII в. начинаются разительные изменения в облике и составе населения «малых» волжских городов. Восстанавливаются Царицын и Саратов. В Самаре появляется посад, а несколько позднее город становится уездным. По сводным данным 3-й пятины 1616 г., с его занимающихся промыслами и торговлей жителей было собрано около 700 рублей [32, с. 161]. Учитывая, что служилые людей местного гарнизона после Смуты было разорены и в городе практически не имелось крупных собственников, занимавшихся предпринимательской деятельностью, большую часть пятинных денег должны были заплатить именно посадские люди. Впервые они упоминаются в челобитной 1626 г., когда посадское население во главе со старостой «Куземкой Щепкиным» отказалось брать на себя обязательства по управлению казенным кабаком [33, л. 20]. Характерно, что в материалах 3-й пятины Саратов и Царицын не упоминаются.

Объективная картина состояния городского, прежде всего посадского, населения Самары в первой половине 1630-х гг. выявляется при изучении пятины 1634 г. [34, ф. 396, оп. 1, ч. 26, д. 41162; 35, с. 322–331, 506–507]. В окладной росписи указаны 69 посадских людей (имеется в виду взрослое мужское население, скорее всего, дворовладельцы или, в крайнем случае, главы семей), 22 захребетника, 9 гулящих людей, 4 жителя Рыбной слободы, 5 казенных кирпичников. К ним следует прибавить два посадских двора, которыми владели после смерти своих мужей вдовы, семьи казанского иконника и свияжского «жильца». Кроме того, отдельно были учтены калачницы, хлебницы и молочницы, к числу которых, видимо, принадлежали дворовладелицы-вдовы. Пятину платили также троицкий пономарь, никольский дьякон, игумен, братия и черный поп самарского Спасо-Преображенского монастыря. Данные пятины не позволяют судить об источниках формирования городского населения, но вместе со служилыми людьми (преимущественно приборными), юртовыми казаками и т.д. количество городских жителей представляется для того времени весьма значительным. По самым предварительным подсчетам, в городе, кроме семей гарнизона (с общей численностью до 2500–3000 мужчин и женщин), насчитывалось около 1000 человек обоего пола, преимущественно посадского населения. Среди городов-крепостей, располагавшихся по Волге от Казани до Астрахани, Самара в это время была самым крупным населенным пунктом. К примеру, в Саратове в 1634 г. насчитывалось 32 посадских двора (или семьи) и 51 семья соседей и подсоседников, которые вкупе заплатили всего 121,71 руб. пятинных денег [36, с. I–XXIII].

Однако, как это показывают более поздние материалы, Самара, Саратов и Царицын не смогли стать в XVII в. крупными посадскими центрами. П.П. Смирнов справедливо писал, что одним из факторов задержки развития «и даже "разрушения" посадских центров Казанского Дворца была "милитаризация границы"» [37, с. 65].

Представление о Самаре и ее крепости в 1620-е – 1630-е гг. дают, прежде всего, описания и рисунки западноевропейцев и русских путешественников. Попытку восстановить облик города через восприятие внимательных наблюдателей того времени не однажды предпринимали местные краеведы (Е.Ф. Гурьянов, А.К. Ширманов и другие). Но, как правило, их реконструкции содержат ряд неточностей, и поэтому мы вновь вынуждены обратиться к данной теме.

Первое описание облика города в 1623 г. оставил спускавшийся вниз по Волге купец Федот Котов. Известны несколько списков его сочинения. Но только в одном, обнаруженном и опубликованном Н.М. Петровским, имеются сведения о Самаре. Позднее, видимо, лист с этим описанием был утрачен. Поэтому некоторые исследователи высказывают сомнения в достоверности его публикации. На наш взгляд, Петровский действительно работал с данным текстом, о чем свидетельствует необычайная реалистичность и точность описания. Приведем его полностью: «Город Самара стоит на луговой стороне, от Волги песок залег, а город стар, рубленой, низок, и острог по тому же городовому месту. А под городом река Самара течет и[з] степи, устье под городом пало в Волгу, по нижнюю сторону города, а над рекою бани, а посады и ряды в городе, а около степь» [38, с. 291–292].

Город Самара, по сравнению с недавно восстановленными Саратовом и Царицыным, ко времени плавания Котова был действительно уже «старым». Есть еще ряд крайне важных деталей в публикации Петровского, а именно: «город… рубленой, низок, и острог по тому же городовому месту». «Город» здесь – это кремль, крепость, в отличие от «острога» – второй системы укреплений, защищающей от нападений посад с его торгово-промышленным населением и слободы стрельцов. Понятие «рубленый» город является синонимом «города венчатого», в отличие от стоялого острога. В обобщающем исследовании о средневековом русском градостроительстве говорится: «В случае стоячего острога городовая стена, невзирая на ее значительную протяженность по горизонтали, приобретала выраженную вертикальную направленность за счет вертикально поставленных бревен с заостренными концами; рубленая же стена, более спокойная, с сильно подчеркнутой горизонталью, теснее увязывалась с рублеными башнями, которые становились единственными носителями вертикального начала» [39, с. 76].

К сожалению, более конкретные сведения об устройстве рубленых (где бревна были уложены, как в современных бревенчатых домах) стен самарского кремля отсутствуют. Неясно, какими они были – однорядными, двухрядными в виде тарас и т.д.? Важно, что при характеристике вновь отстроенных, располагавшихся на луговом (левом) берегу Волги Саратова и на высоком (правом) берегу Царицына Котов указал только соответственно «стоячий острог» и «невысокий тын», а также «круглые» (?) бревенчатые рубленые башни. Какой облик имела в этих городах сама крепость, неизвестно. Котов, несомненно, ошибся по поводу «круглых» башен, так как они возводились только в каменных крепостях.

Интересную смысловую нагрузку приобретает еще одна характеристика Самары: «город… низок». Ясно, что рубленые стены крепости, стоявшей на возвышенности, с Волги выглядели низкими. Острог, по Котову, стоял «по тому же городовому месту», а посады и ряды были в «городе». За пределами крепости оказались только бани. Действительно, бани и кузницы ставили за пределами тесно застроенной городской территории, так как опасались пожаров.

Именно такой же монолитной, закрытой со всех сторон системой деревянных укреплений, увидел Самару в конце лета 1636 г., через 13 лет после поездки Котова, голштинец Адам Олеарий. Помимо описания, он первым сделал рисунки волжских городов. Эти изображения используются в большинстве изданий, посвященных ранней истории Самары, Саратова и Царицына. Как правило, исследователи подчеркивают высокую информативность и достоверность «городовых» описаний и рисунков А. Олеария. Однако некоторые историки правомерно считают, что в ряде случаев выдающийся европейский энциклопедист мог допустить погрешности [40, с. 112–114]. В частности, есть причины усомниться в достоверности А. Олеария и в нашем случае [41, с. 24–28]. Голштинец увидел в Самаре, Саратове, Царицыне и Черном Яру только населенные стрельцами военные пункты, что не подтверждают другие источники 1630-х – 1640-х гг. На его рисунке в Самаре отсутствуют слободы и предместья; в Саратове же, как сообщает голштинец, «живут одни лишь стрельцы». Нас в большей степени интересует Самара, которую он обрисовал буквально одним предложением: «Этот город лежит по левую руку, в 2-х верстах от берега, построен в виде четырехугольника, имеет небольшое количество каменных церквей и монастырей». Однако по другим свидетельствам XVII – начала XVIII в., Самара не была так удалена от берега Волги. Да и каменные храмы появились в ней позднее. Все жилое пространство города на рисунке Олеария было огорожено «стоячим» острогом, а очертания внутренних укреплений кремля не просматриваются. Но, по данным пятины 1634 г., переписным книгам 1646 г. и другим документам, рядом с укреплениями, за пределами «города» и острога, располагались слободы [42, с. 87–90]. Олеарий пишет о р. Самаре, на которой стоял город, но на рисунке ее не указывает.

Думается, что основная причина этих погрешностей состоит в том, что судно с голштинским посольством проплыло мимо города вниз по Волге в августе (28 по старому стилю), в самый межень, вода стояла низко, потому-то путешественник и указал, что Самара стояла так далеко от волжского уреза. Кроме того, судно шло вдоль правого, дальнего берега, рано утром, и сам Олеарий писал, что ему не удалось хорошо рассмотреть город.

Рисунок (гравюру) Самары историки обычно используют из русского издания книги А. Олеария, подготовленного А.М. Ловягиным в 1906 г. [43, с. 368–369, 388]. Иллюстрации для него взяты из 2-х первых западноевропейских изданий книги 1647 и 1656 гг., гравюры для которых полностью повторяют рисунок Олеария и делались под его контролем. Но известен и другой рисунок Самары из европейского издания «Путешествия…» А. Олеария начала XVIII в. [44, s. 429–430]. На первый взгляд, он существенно отличается от «классического» изображения как элементами пейзажа, окружающего крепость, всадниками, повозками и путником на первом плане, так и конфигурацией города, вытянутого по волжскому склону. Но при внимательном рассмотрении деталей крепости: башен, внутренней застройки – мы видим ту же самую Самару. На этом рисунке четко видно, что скопление приходских и монастырских храмов находилось в юго-восточной части огороженного острогом пространства, там, где, видимо, на крутом берегу р. Самары находился рубленый кремль. Каких-либо деталей его оборонительных сооружений ни на первом, ни на втором рисунках найти не удается. Странно, что у Олеария в обоих случаях отсутствует угловая юго-восточная башня, базовая при защите города от нападений кочевников.

Мы не будем специально рассматривать посадское расселение и наличие слобод в Самаре и других городах. Эта тема традиционно является предметом изучения региональных историков, и новое обращение к ней вряд ли необходимо.

Таковой представляется история 3-х волжских городов в конце XVI – начале XVII в., которые на этапе своего начального формирования фактически являлись крепостями с исключительно военным гарнизоном на великом волжском пути.

About the authors

Eduard Leibovich Dubman

Author for correspondence.
Email: dubmane@mail.ru

doctor of historical sciences, professor of Russian History Department

References

Supplementary files